Попаданцы в прошлое

[Juan Carlos]

И где она сейчас, эта ебола? Сама себя вылечила? Или полмира уже от нее померли?
Шухер-то был огого, прям ваще, весь мир в истерике бился. А там всего-то, счет на тысячи за всё время. Курям на смех. Тем самым курям, которые подарили нам птичий грипп, который ежегодно убивает сотни тысяч.

Зато разные структуры ВОЗ и фармагиганты подняли на истерии еболы огромнейшие бабки.

[atalex]

Как-то это не гуманно. Да и вообще, ОМП - западло. За это и в Гаагу загреметь можно.

[Juan Carlos]

Две трети населения Гааги уже мертво.
Носители вируса успели инициировать волну эпидемии в колониальных владениях Нидерландов, особенно много мрёт белых господ и угнетенные народы ждут Красных Освободителей.

[atalex]

Вообще путешествия во времени надо запретить.

[atalex]

Вообще путешествия во времени надо запретить.

[Juan Carlos]

Согласен

[Бармалей]

есть выход. Ты Леха должен спрятаться в лопухах. Месяцок там пробудешь,вся современная зараза из тебя выйдет естественным путем. И ты весь такой чистенький и не заразный идешь строить тоталиторизм в отдельно взятом стойбище. Наложницы с анимэшными глазами с лопухами опахалами и ты такой лежишь на шкурах и ешь капусту. Ах, они вполне могут заразить тебя своим гриппом у которого у тебя нет иммунетета.

Но культурного шока не будет при попадании в прошлое, а вот в будущее культшок вполне. Один гейпарад чего стоит.

[atalex]

Не тудп

[Бармалей]

если и попадать то только на бтр с набитым внутрях и снаружи ящиками бк, а сзади на прицепе цистерна с солярой. И тра-та-та по монгольской коннице.

[atalex]

Соляра быстро закончится, патроны тоже. Попадать надо с танкером вместе. Во, на Мистрале с батальоном морской пехоты. Или кавалерийским полком. У нам же есть один, вроде.

[Бармалей]

а больше и не надо. Монголов почикать и усё, дальше только светлое будущее! Кавалеристов под славянском в 2014 всех убили шушкевичи.

[atalex]

С монгольской конницей тебе боезапаса одного БТРа не хватит. Их сотня тысяч. Короче, надо создать экспедиционную группу. Танкер, на нем смонтировать солнечную и ветрянную электростанцию. Мистраль, батальон морпехов - они будут базу на побережье охранять и группой быстрого реагирования на вертолетах. Придать им в качестве средств передвижения электробагги и другую технику на основе машин Тесла. Горную бригаду - они с вьючными животными умеют обращаться и вооружение у них подходящее для этого. Кавалерийский полк. Им поставить на вооружение чапаевские тачанки с Кордами, Печенегами и АГС. В РМО повозки и кибитки всякие для вагенбургов и перевозки боеприпасов. Вообщем, как-то так.

[Juan Carlos]

Лёша усложняет, как всегда.
Возьмите два десятка бурятских ВДВшников. Заразите их специально обычным гриппом. И по одному заслать в расположение каждого крупного монгольского племени. А язык у наших бурят остался почти тот же самый, что Чингисхан балакал. Само собой, закинуть их в богатых одеждах, с дорогими саблями, чтоб было видать - реально, крйтой нойон приехал. По закону степей их сразу потащат к главам племен, чтоб угостить-кумысом напоить. Ведь гостей убивать нельзя. А кумыс будут пить из одной чашки, это почетно, знак уважения, и наш бурят туда напускает инфицированных слюней.


В результате имеем: через две недели после заброса верхушки самых важных племен ликвидированы, в самих племенах свирепствует эпидемия и внутренняя резня за внезапно вакантные места ханов.
И всё, никакого тебе похода до последнего моря.

[atalex]

Мы против геноцида местного населения. Это мерзско, богопротивно и не по православному. Тем более, если ты всех перезаразишь, кто тебя кормить будет, кто тебе строить дома, дороги и прочее будет? нет, так нельзя.

[Бармалей]

Хуан просто пропитался немецким порядком! Водки ему надо принять, хлебушком черным занюхать, захрустеть огурчиком малосольным и в баню. Немецкий дух выгонять.

[Juan Carlos]

И медведя, медведя бы с балалайкой. Чтоб с ним дуэтом петь про то, как в россии берёзы шумят, почему белоствольные всё понимают...

[Эмден]

Париж 17 века,так сказать почувствуете разницу с современной жизнью

Париж, что открывается нам в свете сохранившихся от тех времен архивных документов, никакой не ад и никакая не Земля Обетованная. Он проступает из прошлого скорее живописным, чем величественным, а главное – весьма далеким от своих привлекательных для взора «портретов», выполненных, к примеру, художниками Матье Мерианом в 1615-м и Франсуа Уаяном в 1619 г. в виде больших по размеру и забавных по содержанию гравюр.

Кажется, ни один город не предлагал взгляду приезжающего более радующих глаз пригородов. Плодородные равнины, засаженные огородными культурами, перемежались с холмами и пригорками, увенчанными виноградниками и рощицами… А на иных были выстроены ветряные мельницы с проворно крутящимися крыльями… Из буйной зелени проступали хорошенькие деревеньки и приятные на вид хутора, виднелась бесконечная цепочка выстроенных для себя парижанами загородных домиков, окруженных красивыми садами и струящимися водами.
Но стоит вам миновать эту сельскую зону, и пейзаж резко изменится. Обширные пространства пастбищ и другие описанные выше красоты уступят место собственно пригородам: местечкам, состоящим в основном из строений с палисадниками, всякого рода кабачков и таверен, где в теплое время года парижане развлекаются, играя в шары, камешки или кегли, попивая кисловатое местное винцо.

А за этими будто приклеившимися к крепостным стенам предместьями, пока еще вдали встанет и сам Париж, вознося к небу крыши сгрудившихся по сторонам узких улочек домов и шпили сотни церквей. И путешественник вскрикнет от восхищения, глядя на величественную, грандиозную панораму города, и его восторги не уймутся, пока он не двинется в путь снова и – по мере приближения к Парижу – не станет все сильнее и сильнее ощущать, неприятно этому удивляясь, какой-то отвратительный, тошнотворный запах.
Исходит эта вонь из рвов, переполненных всякой гнилью, объедками и мусором, и от свалок, образующих вокруг городских стен – снаружи, но весьма близко к ним, – как бы пояс из трясины, в которой вязнет нога. И вот так, погружая фундаменты домов и прочих строений в бесконечно вздымающуюся вверх магму собственных экскрементов, столица лживо изображала себя на своем гербе в виде серебряного корабля, плывущего по лазурной волне…

Могло показаться, будто отмеченные вехами башен и башенок старинные крепостные стены способны надежно противостоять атакам врага. На самом деле защита была иллюзорной, потому что укрепления к тому времени уже превращались в руины. Они могли послужить скорее для устрашения, чем для обороны, и вы тщетно искали бы хоть одну пушку на всем их протяжении. Вынужденные поддерживать оборонительные сооружения в более или менее приличном состоянии, господа эшевены только и могли что бурчать в свои бороды бранные слова, когда им приходилось урезывать ради сомнительной возможности восстановить эту рухлядь и без того тощий бюджет.

Обойдя крепостные стены – такие воинственные и весьма добродушные одновременно – по кругу, вы заметили бы в них находящиеся на разных расстояниях одни от других шестнадцать ворот, соответствовавших шестнадцати дорогам, по которым к Парижу могли проехать кареты. Дороги эти шли от границ государства, от портов, из провинций, из предместий, и по ним в сторону столицы двигались длинные повозки типа дилижансов с пассажирами из разных краев, тяжело нагруженные телеги, почтовые кареты и громадные обозы поставщиков продовольствия для парижан.
Городские ворота представляли собой большие полуразрушенные строения, часто уже лишившиеся обратившихся к тому времени в прах подъемных мостов и перегороженные прилавками мясников, что, естественно, сильно затрудняло въезд в город и выезд из него. По обе стороны от собственно ворот в выкругленных стенах располагались галерейки, кабинки и сторожки, где бок о бок несли вахту привратники, акцизные служащие, следившие за тем, чтобы не упустить момента, когда придется брать ввозную пошлину, и солдаты городского ополчения.
Потому что нельзя же врываться в столицу, будто это крытое гумно! Любой иностранец, любой торговец, желавшие попасть в Париж, должны были, во-первых, предъявить документ, удостоверяющий их личность, во-вторых – уплатить налог на ввоз товаров, определенный королевскими указами. И только после того, как все эти формальности были соблюдены, перед ними расступалась стена из пик и алебард и они могли беспрепятственно проникнуть наконец в город для того, чтобы – в первом случае – удовлетворить свое любопытство, а во втором – осуществить желаемые сделки. Вот тогда-то перед ними и открывалась столица мира, где, с бесконечной снисходительностью поглядывая на хозяев и гостей, царила богиня Свободы.

Так выглядел скрывающий за внешним величием свои раны, свои язвы и свою истинную немощь Париж в эпоху Людовика XIII. Изнутри же он обнаруживал, как мы увидим позже, и другие, еще более разительные контрасты. И нам представляется интересным, прежде чем приступить к их описанию, показать читателю некую странность в самом, так сказать, физическом строении города. Он не представлял собой в то время, как можно было бы подумать, никакого единообразного урбанистического блока, это был сплав, слияние разнородных элементов с разным общественным укладом: города в прямом смысле слова и обширных кварталов, островков или доменов – как религиозных, так и военных.
Их было до двадцати, и все эти домены (их условно можно было бы назвать еще «ленными владениями») находились внутри пространства, ограниченного по периметру городскими крепостными стенами, но существовали независимо от города, пользуясь правом вершить правосудие по собственным законам, разрешая крупные, средние и мелкие дела и даже вынося смертные приговоры, осуществлять самоуправление, взимать налоги и пошлины, иметь свои собственные полицию и таможню.
Сите, расположенный на острове с таким же именем, на священной земле древнего поселения паризиев – Лютеции; Сите, которым управляли Парламент, заседавший в специальном Дворце с весьма неприветливыми башнями, и высшее духовенство – из-под сводов кафедрального собора; Сите и Университет, включавший, кроме Сорбонны, еще и шестьдесят коллежей, населенный погуще, чем муравейник муравьями, бесчисленными книжными торговцами и типографами и подчинивший себе к тому же предместье Сен-Жак или латинский квартал, считались самыми внушительными из всех доменов.

Сам город был поделен – и в этом случае при разделе территории в первую очередь учитывались интересы религии – на сорок восемь приходов, во главе каждого из которых стояли священник и церковный староста, ктитор. В свою очередь Париж делился на шестнадцать гражданских кварталов, где власть Шатле сосуществовала с властью мэрии. Власть Шатле, иными словами – полиции, осуществлялась при посредстве комиссаров; мэрия – при помощи «квартиньеров» (quartiniers), или квартальных начальников и полковников городского ополчения, – исполняла административные и военные функции.

И во всей этой немыслимой путанице ленных владений, кварталов и приходов существовало население Парижа, которое в то время насчитывало приблизительно пятьсот тысяч человек постоянных жителей. В зависимости от времени года и обстоятельств цифра эта могла увеличиваться на двадцать пять-тридцать тысяч: примерно столько иностранцев и провинциалов прибывали сюда;
первых привлекала слава Парижа как столицы роскоши и удовольствий, вторые наведывались к родственникам, улаживали дела, главным образом судебные. В 1637 г. вся эта людская масса распределялась так: постоянные обитатели столицы жили в шестнадцати тысячах восьмистах девятнадцати домах, не считая особняков, монастырей, академий, больниц и так далее,гости – в восьмидесяти двух гостиницах, трактирах, монастырских приютах и тридцати шести меблирашках, буквально задыхаясь в узких неудобных конурках, делавших существование в них мучительным. Впрочем, и тех постоянно не хватало.

Поскольку население непрерывно росло, городу по мере его роста ничего не оставалось, кроме как распространяться на предместья, прежде всего, вновь открытые, как Сен-Жермен, Сент-Оноре и Монмартр, – то есть выходить за крепостные стены, где было трудно и даже невозможно решать какие-то дела, где не было никаких средств коммуникаций, никаких удобств, а следовательно, никто туда особенно не стремился.

В центральной части города для того, чтобы хоть как-то разрешить проблему нехватки жилья, использовали все до последнего места «стройплощадок», вплоть до каменных мостов, которые застраивали домами в два ряда. Кроме того, вопреки королевскому запрету, возводились здания и на крепостных стенах, и на «берегах» окружавших город рвов, и даже в пределах древних кладбищ, прямо на склепах Св. Гервасия или на кладбище Невинно убиенных младенцев, а чаще всего новостройки сводились к реконструкции тех домов – правда, весьма многочисленных, которые грозили обрушиться.

Если верить Антуану де Шаварланжу, который ручается за свои данные, приведенные в составленном им первом путеводителе по Парижу, выпущенном в XVII веке для иностранцев, к 1639 г. в столице насчитывалось шестьсот улиц. Из этих шестисот улиц всего несколько, да и то с трудом, можно рассматривать в качестве улиц в современном понимании этого слова: ширина самых больших не превышала пяти-восьми метров.
Это улицы Сент-Антуан, Тампль, Сен-Мартен, Сен-Дени, Монмартр и Сент-Оноре на правом берегу Сены, а на левом – улицы Сен-Жак, Ла-Арп и Дофина. Все они вели к городским воротам, а улица Бариллери пересекала остров Сите. Вокруг этих «проспектов», вытекая из них, пересекаясь между собой в невероятно запутанном лабиринте и огибая или протыкая насквозь кварталы домов и домишек, располагались заваленные всякой гнилью извилистые улочки и тупики шириной от полутора до трех метров.

[Эмден]

Вдоль этих улиц и проулков, проложенных по плохо выравненным территориям и потому то и дело взбиравшихся вверх и сползавших вниз, справа и слева стояли возведенные с грехом пополам дома, часто поставленные наперекосяк; от этого линия, по которой они выстраивались, выглядела весьма своеобразно и даже причудливо.
Иногда эти дома были каменными, иногда – деревянными, Деревянными чаще, чем каменными, но внешне фасады мало чем отличались друг от друга. Скученность населения, равно как и дефицит свободных площадей для застройки, диктовали подрядчикам и каменщикам, которым поручалось строительство, свои условия, что и привело к появлению на улицах Парижа в основном так называемых доходных домов, тянущихся в высоту скорее, чем расползающихся в ширину, и способных обеспечить жильем максимальное количество съемщиков.
Как правило, такие дома строились шириной в пять метров и очень редко занимали на улице место протяженностью от шести до двенадцати метров. Они обычно состояли из нескольких четырехэтажных корпусов: главный выходил на улицу, остальные – во внутренний двор. Каждое строение венчала уродливая крыша, на которой с громадными каминными трубами соседствовали разбросанные там и сям бесчисленные жилые надстроечки и мансардочки.
Дома были многооконными, войти в них можно было либо через широкие ворота, либо через узенькие калитки, а то и через лавчонки (от одной до шести на каждый дом), окна которых, где располагались «витрины», часто были выкруглены сверху. Из-за того, что все фасады, как правило, были перекошенными – нормальная для той эпохи конструкция, – казалось, будто удержать дома в вертикальном положении можно, только обеспечив их сзади надежными подпорками. На многих зданиях, прямо посреди этих скошенных фасадов, сделаны были выступы, весьма напоминавшие раздутое брюхо.

И вот такие однотипные, непрочные, быстро разрушающиеся, неприглядные с виду дома быстро размножались по всему Парижу, давая приют когда одному или нескольким нанимателям, когда – в многонаселенных кварталах (Сен-Жак-де-ла-Бушери, предместье Сен-Марсель) – целым ордам бедняков, которыми управляли главные «квартиросъемщики». На некоторых улицах (Фоссе-Сен-Жермен-л'Оксерруа, Сен-Тома, Лувра, Пти-Шан, Кинкампуа, Тампль и других) доходные дома перемежались с частными особняками, а другие – более узкие, к примеру, такие, как аристократическая улица Венеции (шириной в полтора метра) – такие же доходные дома превращали в мрачные ущелья, позволявшие их обитателям увидеть меж коньков крыш разве что крошечный клочок неба.

Вот и получалось, что парижанам из-за высоты их домов и узости улиц, на которых жили, доставалась в их жалких комнатушках, где приходилось целый день сидеть с зажженными светильниками, лишь малая толика воздуха и света. И только те, чьи окна выходили на набережную Сены, могли считать себя счастливчиками, потому что река обеспечивала им и благодатные лучи солнца, и живительный ветерок. Другие, которым повезло меньше, те, кто вынужден был существовать в сумеречной и удушливой, пронизанной зловонием атмосфере, постоянно переезжали с места на место в поисках уголка, где они наконец смогли бы и насладиться видом на открытое пространство, и надышаться вволю.

К несчастью, подобными привилегиями имели возможность воспользоваться только те, кто искал и нашел себе кров во «внешних» предместьях Парижа. Внутри городских стен дышать было нечем во все времена: потребностью в свежем воздухе приходилось жертвовать из-за необходимости строить и строить, ведь население постоянно увеличивалось. Конечно, были – и обширные – «места для прогулок», в большей или меньшей степени способные решать проблему вентиляции города: Люксембургский сад, Арсенальский, Тюильри, бульвары Сент-Антуан и Ла Рен, аллеи Королевы Маргариты и Пре-о-Клер… Но именно «способные решать», а не «решавшие», потому что все они были расположены по периферии.
В старых кварталах чуть ли не по пальцам можно было сосчитать количество садов, разбитых горожанами, сеньорами или священнослужителями, и только эти сады обеспечивали хоть какие-то свободные пространства среди скопления (если не нагромождения) домов. В общем, циркуляцию воздуха в Париже того времени можно было наблюдать лишь в весьма немногочисленных местах.
Это были несколько образовавшихся уже в ту эпоху площадей и перекрестков больших улиц: паперть Собора Парижской Богоматери; место переправы, часто занимаемое ярмарками; Гревская площадь, расположенная перед зданием старого муниципалитета, тесная, неровная и постоянно наводняемая торговым людом, нахлынувшим с Винного пути (Etape au vin) и из ворот Сен-Поль; Королевская площадь и площадь Дофина, одна с четырех сторон, другая с трех окруженные постройками; площадь Мобер – просто перекресток, где сходились улицы, по которым текли реки прохожих; всякий вход на мост и выход с него; площадки перед церквами, занятые рыночками, работавшими когда два, а когда три раза в неделю.

Разумеется, ни этих незначительных, с современной точки зрения, по размерам площадей, ни этих перекрестков, где встречались один узкий проулок-ручеек с другим, еще более жалким на вид, было недостаточно, чтобы оздоровить атмосферу Парижа. От улиц в этом смысле толку никакого ожидать не приходилось. Были они широкими или подобны туннелям – на всех стояла одинаково нестерпимая вонь: экскременты и отбросы пополам с болотной гнилью. И если дул ветер, то и он вместо того, чтобы рассеивать ядовитые испарения, напротив, распространял эти «дивные ароматы», поднимая их на своих крыльях – от этажа к этажу – до самых крыш.

В 1604 г. маленький – трехлетний – принц Луи, будущий Людовик XIII, проезжая из замка Сен-Жермен в Париж через предместье Сент-Оноре – квартал новый и куда лучше вентилируемый, чем внутригородские, старинные кварталы – сразу же почувствовал, как веет затхлостью от вод ручейка, вдоль которого двигалась карета, и наморщил нос.

– Маманга! – обратился он к своей гувернантке, мадам де Монгла, подетски переиначивая ее трудную фамилию. – Как тут дурно пахнет!

Для того чтобы дитя не лишилось чувств, пришлось сунуть ему под нос платочек, пропитанный уксусом. Скажете – восприятие капризного ребенка? Ничего подобного! Гораздо позже, уже став взрослым, Людовик по-прежнему страдал, вдыхая тлетворные миазмы, доносившиеся до его окон от вонючих дыр на набережных и из окружавших Лувр рвов, и постоянно старался сбежать из зачумленного города на лоно природы, где можно было по крайней мере проветрить легкие.

Никто лучше этого короля не понимал горестных стенаний его подданных, вынужденных дышать кошмарной вонью. Чтобы избавить несчастных от запаха, который источала грязь, сплошь устилавшая почву Парижа, Людовик XIII неоднократно приказывал реорганизовывать службу, отвечавшую за уборку мусора и до тех пор оказывавшуюся абсолютно не способной справиться с этим злом. Работники службы не находили иного средства лечения «болезни», кроме увеличения протяженности мостовых.
Им удалось вымостить блоками песчаника довольно крупного размера, булыжниками или просто щебенкой все проезжие дороги и торговые пути, но отнюдь не жилые улочки, которые окончательно превратились в места сбора зловонных нечистот. Но, с другой стороны, среди указов короля появился и такой, что предписывал создать целую армию мусорщиков, вооруженных лопатами и тачками и призванных убирать именно улицы города, освобождая их от грязи; королевским же указом служащим в полиции вменялось в обязанность следить, как владельцы домов заботятся о том, чтобы территория перед их строениями ежедневно подметалась и даже отмывалась, причем уклонение от этой повинности грозило штрафом. Были введены специальные пошлины и увеличена плата за эти строения для того, чтобы покрыть расходы на мощение и уборку.

[Эмден]

Но все громадные усилия, еще умножавшиеся опасениями перед чумой или другой заразой, оставались тщетными. Грязь и вонь не убывали. Грязь быстро покрывала заново вымощенные мостовые, и они скрывались под ее толстым слоем. Грязь сопротивлялась метле и лопате.
Бессмысленно было выметать и смывать ее. Сложная смесь, в которую входили: навоз, оставленный на дорогах лошадями, ослами, мулами и прочими Божьими тварями, бесчисленными в городе и бесконечно по нему циркулировавшими; опять же навоз, но вываливавшийся из переполненных конюшен; очистки овощей и фруктов, брошенные куда придется откормщиками скота, пригнавшими его из деревни; всевозможные отбросы, чаще всего органические, ведущие свое происхождение из живодерен, боен, кожевенных и красильных мастерских; все это месиво, раздавленное колесами несметного количества повозок и разбавленное тиной, в которую превратилась вода в ручьях, ибо ручьи эти давно уже стали попросту сточными канавами, все это буро-черное месиво, как говорили современники, «шибало в нос не хуже горчицы», испуская одновременно трупный И отдающий адом серный запах…

Тот, кто освободил бы город от страшной грязи, стал бы самым почитаемым благодетелем для всех его обитателей, и они воздвигли бы в его честь храм, и они молились бы на него. Потому что не было ни единого жителя Парижа, кроме разве что самых отважных, кто не боялся бы этой грязи. Грязь разъедала одежду, от нее облупливались корпуса и днища карет, она постепенно, но неотвратимо разрушала все, на что попадала. «Руанский сифилис и парижская грязь исчезают только вместе с теми, кого они коснутся», – говорит старинная пословица.
Необходимость вдыхать удушающий запах этой грязи вынудила монсеньора Альфонса дю Плесси де Ришелье, кардинала-архиепископа Лионского, примаса Галлии, который, не дрогнув, лечил больных чумой в своей провинции, отказаться от поездок в Париж даже тогда, когда его призывали туда важные дела, связанные с религией. На какие только хитрости и уловки не шли люди, чтобы избежать контакта с грязью!
Дворяне приказывали седлать лошадей, для того чтобы ездить по городу. Судьи, врачи, богатые горожане взгромождались на мулов, менее зажиточные нанимали грузчиков и усаживались им на плечи. Именно грязь привела к тому, что вошло в обычай носить высокие сапоги: они спасали чулки и даже модные в ту пору короткие штаны от повреждений.

Явиться заляпанным грязью к даме, которую ты обхаживаешь? Нет, для галантного кавалера такое означало бы уронить свой престиж. Это было хорошо известно Таллеману де Рео, который, будучи влюбленным школяром, опустошал свой тощий кошелек ради того, чтобы взять напрокат лошадь и не появиться забрызганным вонючей грязью перед юной красоткой, которой он пытался навешать лапши на уши.
В буржуазной среде тогда было принято ходить на балы в тонких туфлях или белых сапогах, причем обязательно должны были оставаться на виду, хотя бы полоской, шелковые чулки. Многим из «завитых», посещавших такие балы, не хватало средств на то, чтобы отправиться туда в карете. Так что же? Неужели они могли уподобиться мелким торгашам, неужели могли явиться на бал грязными как свиньи, рискуя вызвать шквал насмешек со стороны барышень? Да ни в коем случае! Голь на выдумки хитра.
И они либо теснились как сельди в бочке, нанимая в складчину одну-единственную на всех карету, либо по одиночке шли пешком, надев высокие галоши, в сопровождении младшего братишки или за гроши согласившегося на это мальчишки-оборванца, который нес за щеголем его тонкие туфли или нарядные белые сапожки. Прибыв на место назначения, будущие танцоры находили укромный уголок почище в конюшне или дровяном сарае, снимали там грязные галоши и надевали праздничную обувь.

Однако случалось и так, что в доме, куда юного фата пригласили на бал, не было ни конюшни, ни дровяного сарая, способных дать приют для подобной операции. Шарль Сорель рассказывает о приключениях одного красавчика, который, не найдя себе ни носильщика, ни убежища для переобувания, вынужден был в сильном затруднении вернуться на улицу. Что оставалось делать?
Пришлось устроиться на каменной тумбе, поставив рядом на землю свои нарядные сапожки. Юноша сбросил галоши, но пока он натягивал один сапог, мерзавец лакей, крутившийся поблизости, схватил второй и сломя голову помчался к дому. Наш бедолага, прихрамывая, бросился вслед с криком: «Держи вора!» и настиг его только у дверей парадной залы, куда прощелыга хотел заманить несчастного, чтобы над тем посмеялось все общество. Несчастному удалось вырвать из рук насмешника свое добро, он укрылся под лестницей, надел второй сапог, но, когда вновь появился в благородном собрании, от репутации его не осталось и следа, потому что он-де позволил себе выглядеть смешным в глазах куда более кокетливых, чем снисходительных, танцорок…

Но какие бы меры предосторожности ни принимали парижане, как бы они ни старались обезопасить себя от все нарастающей на мостовые под их ногами и проникающей повсюду грязи, – увы, все попытки оказывались тщетными. И редкие среди них могли похвастаться, будто им это удалось.
В те времена улицы города, к описанию которых мы сейчас, собравшись с силами, чтобы не упустить ни одного из характерных признаков и поточнее изобразить бушевавшие на них турбулентные потоки, намерены приступить, все без исключения были, по словам достопочтенного господина Анна де Больё, «замусоренными, залитыми прокисшей мочой, заваленными отбросами, объедками и огрызками, свежим и протухшим навозом, и все это было перемешано с обычной грязью»… Между двумя шеренгами покосившихся строений с фасадами, не украшенными ничем, кроме глубоких трещин, текли два параллельных – немыслимо вонючих – ручейка, если улица была достаточно широкой, или посредине протекал один – на более узких. Полосочка земли от ручья до подножия домов, называемая «бортиком», выполняла функции нынешнего тротуара.
Наклон был недостаточным, и из-за этого ручьи с их мутным и зловонным содержимым еле-еле ползли к стокам, а то и вовсе превращались в болота. Если верить поименованному выше доблестному паломнику, который подошел к исследованию парижских клоак с дотошностью эксперта, способного проанализировать их ароматы и состав во всем их разнообразии, двенадцать из двадцати четырех стоков, как правило, были либо засорены, либо вообще обрушились, и потому, оказавшись не в силах осуществлять повседневный дренаж волны вязкой и липкой грязи, попросту выбрасывали ее наружу и рассеивали таким образом по территории города очаги инфекций.

[Эмден]

И если бы только это! Улицы Парижа, как подтверждают и документы, исходящие из официальных источников, были не только грязными и вонючими до тошноты. Они гарантировали горожанам еще кучу неприятных эмоций и трудностей, связанных уже не с отсутствием гигиены, а с невозможностью передвижения.
Действительно, независимо от времени года – с начала его до самого конца – парижские улицы были полны такого количества преград беспрепятственному проходу и проезду, что город славился своей загроможденностью никак не меньше, чем грязью и вонью. На каждом углу были поставлены невысокие каменные тумбы, на которых укреплялись цепи, использовавшиеся эшевенами для того, чтобы сдерживать натиск толпы в периоды волнений.
Вдоль бортиков на большем или меньшем расстоянии один от другого стояли железные «виселицы» – для солидного размера фонарей, зажигавшихся по ночам. Казалось бы, пока все не так уж плохо… Да, но с другой стороны, невозможно назвать ни единой улицы, которую в один прекрасный день на совершенно неопределенный промежуток времени не перегородили бы либо строительными лесами, либо грудами материалов, нужных для проведения работ по мощению, канализации или разведыванию подземных источников, рядами полотняных палаток или хибарок, изготовленных из дерева, а то и камня, и предназначенных для уличных точильщиков, «холодных» сапожников или мелких торгашей…

Коммерсанты того времени вообще мало заботились о соблюдении неустанно повторявшихся предписаний полиции, поэтому мелкие торговцы, ко всему прочему, еще и устраивали на своих узких улочках настоящие пробки, так что было ни пройти, ни проехать.
Они выкладывали перед лавками на столах или скамьях свой товар, защищая его от солнца, дождя и северного ветра громадными деревянными навесами; неутолимая жажда рекламы заставляла их «украшать» эти навесы или стены домов гигантскими вывесками, подвешенными к кованым конструкциям; эти железные штуки иногда выдвигались вперед на целый туаз (примерно два метра), перегораживая проезжую часть, а при малейшем ветерке издавали немыслимую симфонию стонов, скрежетов и звона. Двести шестьдесят одна такая вывеска размещалась на улице Сен-Дени, триста двенадцать составляли декор улочек в районе Центрального рынка, многие тысячи оживляли яркой раскраской унылую перспективу торговых кварталов.

На этих вывесках можно было увидеть окруженные нимбами лица всех святых, имевшихся в церковном календаре, Бога Отца, Пресвятую Деву Марию, самого Иисуса, предметы католического культа, королей, гербы городов Франции, а также деревья, плоды, цветы, животных – диких и домашних, от коровы до кошки; там присутствовали сказочные существа (сирены, русалки, дельфины, звери с рогами, грифоны, драконы) и даже обыкновенные рыбы – все либо целиком, либо частями.
И тем не менее даже при беглом взгляде на все эти вывески-мобили, у авторов которых было вроде бы изрядное число источников вдохновения, можно было заметить, насколько им не хватает разнообразия, живописности, даже коммерческого чутья, насколько убога фантазия торгашей, выбиравших для них сюжеты. Сюжеты эти непрерывно повторялись, и иногда на одной и той же улице, поблизости друг от друга, размещалось по три одинаковых, различавшихся между собой разве что в мелких деталях.
На одно забавное изображение какой-нибудь Лошади с мотыгой, а то и Монашки, подковывающей Гуся приходилось множество невзрачных картинок, украшавших собой заведения с названиями вроде Королевская Лилия, Оловянное блюдо, Красная Роза, Золотой Лев или Сосновая шишка. И никогда, никогда эти громоздкие сооружения ни в символической, ни в совершенно конкретной форме не содержали даже намека на товар, которым торговали в лавке, куда любая вывеска, по идее, должна была бы привлечь покупателя.

Разукрашенный этими многоцветными композициями Париж, особенно в солнечные дни, казался погруженным в атмосферу деревенского праздника, чему способствовала и царившая на улицах суматоха, и непрекращавшийся звон железа. Отсюда и репутация веселого города. На самом деле веселье это оставалось скорее видимым, чем реальным. Давайте посмотрим, как протекала повседневная жизнь на людных и забаррикадированных улицах.

Парижане вставали рано, их будили колокола ста церквей, начинавшие звонить все разом с рассвета и не прекращавшие дополнять городские шумы своим тяжело-бронзовым или серебряным звоном до самой ночи. Едва поднявшись с постели и еще не расставшись со своим хлопчатобумажным ночным колпаком, парижанин видел из окна, как течет по улице к дверям мастерских, лавок и строительных лесов бурливая река ремесленников и торговцев, гулкие или визгливые голоса которых перекрывает грохот повозок и телег с провизией, прикативших от городских ворот, вздымающих на всем протяжении пути фонтаны грязи и то и дело перегораживающих проход мычащим и блеющим стадам быков и баранов, которых гонят к воротам бойни.
Между пастухами, погонщиками скота, возчиками и прочими представителями сельского люда то и дело вспыхивают ссоры, горячие парни размахивают палками и хлыстами, каждый готов ринуться в бой за свои права на беспрепятственный проход, все осыпают друг друга градом проклятий, в которых звучит огромное разнообразие местных диалектов… Но время не ждет: пора доставить к Чреву Парижа, на Новый Рынок, на птичий, на два десятка других базаров, к бойням и прилавкам парное мясо и свежеиспеченный гонесский хлеб, масло из Бретани и Вана, зелень с равнин Сен-Дени и Поршерона, мелкую и крупную дичь, яйца, рыбу, выловленную в окрестностях Руана… Свары утихают. На перекрестках бурная река растекается более мелкими потоками, и все – повозки, животные, люди – спешат к месту своего назначения.

Большие и только что такие людные улицы теперь снова почти пусты. Перед зданиями появляются лакеи и горничные. Вооружившись метлами, они сбрасывают в канавы-ручьи (протекающие где с двух сторон, где только посередине улицы) скопившиеся на тротуарах-берегах отбросы и объедки, облив их перед тем несколькими ведрами воды. Вдали звонит колокольчик. А вот и мусорщики с их тачками. В качестве кортежа при них выступают «подбиральщики» – черные, как дьяволы: при помощи лопат и метел они «снимают пенки», то есть собирают с поверхности накопившейся грязи все, что могут. После их ухода обнажается нижний, неискоренимый слой. И зловоние усиливается, потому что грязь разворошили.

Тем не менее туалет улиц считается законченным. Теперь коммерсанты могут открыть свои витрины и разложить, а точнее, нагромоздить – в том числе и на «тротуаре» – горы товаров. Возобновляется уличное движение: с трудом пробираются по оставшемуся для него узкому протоку всякого рода экипажи, всадники и пешеходы. Движение по мере того, как течет время, становится все интенсивнее. К середине первой половины дня улицы уже заполнены одетыми в измазанные грязью лохмотья перекупщиками и перекупщицами, разносчиками воды, старьевщиками, мелкими портняжками, специализирующимися на штопке и заплатах, бродячими торговцами всякой мелочью и скоропортящейся снедью, зеленщиками, продавцами домашней утвари и хозяйственных товаров, изделий из железа, бочек, дров, угля, оружия, галантереи, поношенной одежды, ювелирки…
Кто толкает перед собой ручную тележку, у кого за спиной плетеная корзина, а у кого висит на шее лоток с разложенным на нем товаром… Один ищет в грязи оброненные монеты, другой скупает вышедшие из употребления деньги, третий тычет в нос проходящим мимо альманахи предсказаний и календари… Некоторые тянутся по улице гуськом, дыша в затылок друг другу. Иные – прямо посреди толпы – устанавливают шаткие свои прилавки… Муравейник…
Вот только здесь все не просто кишмя кишат, а еще и вопят при этом: надо же привлечь покупателя… Пронзительные крики, торопливый речитатив, монотонные протяжные завывания – повторяемые на все лады возгласы торговцев носятся в воздухе, заполняют город…
Появляется толпа хозяек, вышедших на охоту за провизией, они собираются вокруг убогих прилавков или перед «витринами» лавок, идет бойкая торговля, но вскоре и покупатели, и продавцы с опасностью для жизни оказываются замешаны в адскую сутолоку повозок, телег и возов, с грохотом прикативших от ворот Сены или ворот Винного пути и тяжко нагруженных дровами, углем, сеном, бочками… В качестве эскорта выступают грузчики. Иногда вся эта толчея и суматоха дополняется табунами лошадей, скачущих к реке на водопой, затем погонщики с трудом выволакивают обратно утоливших жажду животных.
Время от времени возникают то ли направляющиеся в провинцию, то ли возвращающиеся оттуда тяжелые многоместные рыдваны, кучера беспрерывно вопят: «Поберегись!.. Поберегись!..» – и стараются пробиться сквозь бушующие толпы, то цепляясь за что-то колесом, то сметая попавшийся на пути лоток, то с грохотом роняя на землю вывеску…

К полудню, когда недоступные для конного транспорта проулки погружаются в гнетущую тишину, шум и гвалт, царящие на больших и средних артериях города достигают пароксизма. Умолкая в час обеда, они возрождаются с новой силой во второй половине дня и ближе к вечеру, когда знатные особы и зажиточные горожане толпами покидают свои жилища, чтобы обменяться визитами, отправиться на концерт, в театр, на прогулку или посетить магазины, торгующие предметами роскоши. Фаэтоны и кареты этих богатых бездельников еще затрудняют и без того немыслимо сложное продвижение по городу.

Впрочем, такие экипажи появились на улицах Парижа не ранее середины царствования Людовика XIII. До того (1617) транспортным средством служили лишь покачивающиеся в руках носильщиков простые, даже без навесов над ними, стулья, поставленные на две оглобли, но они не могли защитить пассажира ни от проникающей повсюду грязи, ни от плохой погоды, а следовательно популярностью не пользовались.
И только в 1639 г. окончательно вошли в употребление экипажи, сконструированные в виде обитой изнутри шелками и бархатами, украшенной зеркалами и занавесками, снабженной мягкими подушками для сиденья и поставленной на колеса «коробочки», в которую впрягались цугом несколько лошадей. Именно с этого времени кареты на улицах Парижа появляются в изобилии.
Довольно долго король запрещал ими пользоваться кому-либо, кроме знатных сеньоров, затем, по-видимому, молчаливо снял этот запрет, потому что отныне можно было увидеть и подвыпивших богатеньких мошенников, и «шлюшек с потаскушками» разъезжающими в лакированных экипажах, запряженных двумя, четырьмя, а то и шестью лошадями. Для городского гужевого транспорта это создавало великие неудобства.
Пролетая по улицам с немыслимой для того времени скоростью, кареты становились причиной многочисленных столкновений, несчастных случаев, не говоря уж о бесконечных конфликтах и спорах, из-за которых город невольно превращался в «театр военных действий», а также о том, каким чистилищем становились улицы для пешеходов, на которых из-под колес летели комья грязи и которым постоянно угрожала опасность оказаться раздавленными, потеряй они хоть на минуту бдительность.